Материнское поле
и письмо
еврейской матери сыну

Эсимде
Война, это не только героика и победы.
Война — это в целом, и особенно в личном - большое горе.
Во всех своих проявлениях. Потому о войне можно и нужно говорить с разных точек зрения.
Два выражения предельной материнской любви и боли.
Предчувствие. Прощание.
Два диалога:

Материнское поле. Толгонай.

Больше узнавая биографию Чингиза Айтматова, особенно о его детских годах и отроческих, можно понять откуда у него такие проницательные женские образы. В годы войны, голодные осиротевшие семьи в Талаской долине, где сын репрессированного был свидетелем и сопереживал своим героиням. Материнская забота и боль – сквозная линия тех воспоминаний. Это и Нагима, его мама и четверо ее детей, скитающаяся и выживающая с клеймом неблагонадежных. Мальчишка был наблюдательный свидетель драмы войны в тылу, в айыле, в каждой семье. Тыл того время держался на плечах, воле, жилах женщин. Это и …, впрочем их собирательных образ – Толгонай.
Толгонай, потерявшая всех своих сыновей и мужа. Ее судьба и ее диалог с Землей.



«Скажи мне, скажи Мать земля. Могут ли люди жить без войны?


- Мать земля, почему не падают горы, почему не разливаются озера, когда погибают такие люди, как Суванкул и Касым? Оба они - отец и сын - были великими хлеборобами. Мир извечно держится на таких людях, они его кормят, поят, а в войну они его защищают, они первые становятся воинами. Если бы не война, сколько бы еще дел сделали Суванкул и Касым, сколько людей одарили они плодами своего труда, сколько еще полей засеяли бы, сколько еще зерна намолотили бы. И сами, сторицею вознагражденные трудами других, сколько бы еще радостей жизни увидели бы! Скажи мне, мать земля, скажи правду: могут ли люди жить без войны?
- Ты задала трудный вопрос, Толгонай. Были народы, бесследно исчезнувшие в войнах, были города, сожженные огнем и засыпанные песками, были века, когда я мечтала увидеть след человеческий.
И всякий раз, когда люди затевали войны, я говорила им: "Остановитесь, не проливайте кровь!"

Я и сейчас повторяю: "Эй, люди за горами, за морями! Эй, люди, живущие на белом свете, что вам нужно - земли? Вот я - земля! Я для всех вас одинакова, вы все для меня равны. Не нужны мне ваши раздоры, мне нужна ваша дружба, ваш труд! Бросьте в борозду одно зерно - и я вам дам сто зерен. Воткните прутик - и я выращу вам чинару.
Посадите сад - и я засыплю вас плодами. Разводите скот - и я буду травой. Стройте дома - и я буду стеной. Плодитесь, умножайтесь - я для всех вас буду прекрасным жилищем. Я бесконечна, я безгранична, я глубока и высока, меня для всех вас хватит сполна!" А ты, Толгонай, спрашиваешь, могут ли люди жить без войны. Это не от меня - от вас, от людей, зависит, от вашей воли и разума."


Короткая встреча Толгонай с сыном в проходящем поезде.

- "И тут послышался вдали шум поезда. Он шел с востока. Мощный двукратный гудок паровоза прокатился по ущелью. Земля затряслась под ногами, рельсы загудели.
С грохотом, в дыму, в пару, с красными колесами, с жаркими огнями пронеслись два черных паровоза, за ними на платформах - танки, пушки, укрытые брезентом, подле них часовые в шубах, с винтовками в руках, мелькнули солдаты в приоткрытых дверях теплушек, и пошли - вагон за вагоном - проносить на мгновение лица, шинели, обрывки песен, слов, звуки гармоней и балалаек. Засмотрелись мы.
Тем временем прибежал какой-то человек с красными и желтыми флажками в руках, закричал на ухо: - Не остановится! Не остановится! Прочь! Прочь с путей! - И стал отталкивать нас.
В эту минуту раздался рядом крик: - Мама-а-а! Алима-а-ан! Он! Маселбек! Ах ты, боже мой, боже! Он проносился мимо нас совсем близко.
Всем телом перегнулся из вагона, держась одной рукой за дверь, а другой махал нам шапкой и кричал, прощался. Я только помню, как вскрикнула: "Маселбек!" И в тот короткий миг увидела его точно и ясно: ветер растрепал ему волосы, полы шинели бились, как крылья, а на лице и в глазах - радость, и горе, и сожаление, и прощание! И, не отрывая от него глаз, я побежала вдогонку.
Мимо прошумел последний вагон эшелона, а я еще бежала по шпалам, потом упала. Ох, как я стонала и кричала! Сын мой уезжал на поле битвы, а я прощалась с ним, обнимая холодный железный рельс.

Все дальше и дальше уходил перестук колес, потом и он стих.
И сейчас еще порой кажется мне, будто сквозь голову проносится этот эшелон и долго стучат в ушах колеса. Алиман добежала вся в слезах, опустилась рядом, хочет поднять меня и не может, захлебывается, руки трясутся.

Тут подоспела русская женщина, стрелочница. И тоже: "Мама! Мама!" - обнимает, плачет.
Они вдвоем вывели меня на обочину, и, когда мы шли к станции, Алиман дала мне солдатскую шапку.
- Возьми, мама, - сказала она.
- Маселбек оставил.
Оказывается, он бросил мне свою шапку, когда я бежала за вагоном.
Я ехала домой с этой шапкой в руках; сидя в бричке, крепко прижимала ее к груди.
Она и сейчас висит на стене. Обыкновенная солдатская серая ушанка со звездочкой на лбу.
Иногда возьму в руки, уткнусь лицом и слышу запах сына. "


Последнее письмо еврейской матери сыну.

Это письмо писала мать сыну в 1941 году, зная, что больше никогда его не увидит. Спокойное письмо. В нем и любовь и боль. Оно как документальное свидетельство преступлений – фашизма, антисемитизма, всего что идет в рознь с человеческим.
Сын – Василий Гроссман их прочтет в 1945 году, пройдя войну, фронт. Все это время он писал письма матери, не зная, что она давно с ним попрощалась.
Екатерина Савельевна Витис была расстреляна в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца
жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.

« — Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто.
Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.

Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила — что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала — ведь счастье, что ты в безопасности.

Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!». А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи…

Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица — «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся — расстрел».

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки.
Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами.

Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней — глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, — в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием.

Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё — я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему...
Ночь в гетто — особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама — сильный человек. Я — слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты.

Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание.

Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось — ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня — пусть ужасная судьба минет тебя.

Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.
Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно...
Мама.»
Сын:
Все годы, прошедшие со дня гибели Екатерины Савельевны, Василий Гроссман тосковал по матери, ему не хватало ее любви, ее ласковых слов. Через девять лет после гибели матери (в 1950 году) и через двадцать лет (в 1961 году, после изъятия КГБ его романа «Жизнь и судьба») он пишет Екатерине Савельевне письма, доверяет бумаге свою неутихающую боль, свою тоску.

« - Я плачу над письмами — потому что в них ты — твоя доброта, чистота, твоя горькая, горькая жизнь, твоя справедливость, благородство, твоя любовь ко мне, твоя забота о людях, твой чудный ум.

Я ничего не боюсь, потому что твоя любовь со мной и потому что моя любовь вечно с тобой» (1961 год).»

Элмира Ногойбаева
#esimde
#чтобыНикогдаНеповторилось
Телефон: 0312 662 069
Почта: esimdekg@gmail.com
This site was made on Tilda — a website builder that helps to create a website without any code
Create a website